Будаг — мой современник - Али Кара оглы Велиев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каждое слово на всю жизнь отпечаталось в моей памяти.
А Нариманов все говорил:
— И вот что самое важное: в нашем обществе каждый народ свободен. И у каждого народа есть свой язык, своя культура. Зачем далеко ходить? Возьмем Шушу, которая славится как знаменитый культурный центр нашей республики. Независимо от численности народа, велик он или мал, — все нации вовлечены сегодня в полезный труд. По моему глубокому убеждению, человек, не уважающий другой народ, не может оценить и свое достоинство. Умным и культурным я назову тот народ, который использует преимущества, данные ему Советской властью, не покладая рук возрождает свой край, с уважением и чуткостью относится к народам-соседям, считая их друзьями и братьями.
Нариманов говорил, а мне казалось, что он видел, как бежали мы из нашего Вюгарлы в страхе перед беспорядками. Так же, как и мой отец, он призывал дружить с соседями-армянами. Когда он говорил о женщинах, мне вспомнилась бедняжка Гюльджахан, которую стараются выдать замуж за немилого ей человека… Я был несказанно рад, что мне удалось услышать Нариманова, и всю жизнь часто вспоминал его слова.
ГЮЛЬДЖАХАН В РАЗДУМЬЕ
Я осторожно вошел в дом Вели-бека, поднялся на балкон. Было уже за полдень, и в доме шли приготовления к обеду.
Имран даже не посмотрел в мою сторону, по всему было видно, что его разморило от жары и кухонного чада. Не ожидая окрика, я стал помогать ему накрывать на стол. Он тяжело опустился в кресло и вытер фартуком лицо и шею.
— Ради всех святых, — взмолился он, — дай мне глоток воды. — Он учащенно дышал.
Я бросился на кухню и из большого глиняного кувшина, что стоял в углу всегда прикрытый, налил полную кружку холодной воды и отнес повару. Он жадно припал к кружке и выпил до последней капли.
— Да вознаградит небо твоих отца и мать! — сказал он благодарно. И я понял, что сердиться на меня за отсутствие он не будет.
Вернувшись на кухню, я принялся мыть посуду, оставшуюся после завтрака. Имран не задавал мне вопросов, что я делал в доме Дарьякамаллы. И сам я не лез с разговорами. Спроси он меня, был ли я в мечети, я бы ему признался, но он молчал.
Чайную посуду убрал в шкафы, а потом начал готовить стол к обеду: проверил солонку и перечницу, достал из глиняной банки маринованные баклажаны и перец, перемыл зелень, нарезал хлеб, разложил салфетки, наполнил графин свежей водой. Я злился, что занимаюсь никому не нужным делом, когда люди строят новую жизнь.
Обед был уже готов, стол накрыт, но хозяев не видно. Я вышел на балкон и прошел его из конца в конец, заглядывая во все комнаты. Нигде никого.
Закончив приготовления к обеду, усталый Имран задремал на сундуке, стоявшем в углу, кухни. Я спустился вниз, где услышал голоса Гюльджахан и горничной хозяйки — Гюльбешекер. Гюльджахан что-то шила, а Гюльбешекер была в саду.
— Где твоя тетка? — спросил я.
— Пошла к Дарьякамаллы.
«Вот тебе раз! — подумал я. — Если Имран сказал, что я там, то ханум рассердится, когда узнает, что я не только не приходил, но и что меня сегодня не видел Мехмандар-бек».
— А где Вели-бек?
— Не знаю, — пожала плечами Гюльджахан. — Говорят, что а мечети какое-то собрание, и его туда пригласили.
«Ну и ну! — разволновался я. — Значит, он меня там мог видеть! Что ж, тем лучше! Он тоже слушал, о чем говорил Нариманов, и сам теперь знает, за кого стоит Советская власть. Пусть только попробует упрекнуть меня!..»
Но все-таки мне было не по себе, когда я представлял, что говорят обо мне Вели-бек и ханум. С недавнего времени она взяла в привычку обращаться ко мне с иронией: «Товарищ пролетарий всех стран, повтори, пожалуйста, что ты хочешь сказать?» И все вокруг начинали хохотать; меня от ее слов коробило, но я молчал; теперь, надеюсь, Вели-бек посоветует ей быть осторожнее.
— О чем ты задумался, Будаг? — спросила меня Гюльджахан.
Я хотел рассказать ей о выступлении Нариманова, особенно о том месте, где он говорил о правах женщин. Но здесь нам могли помешать Имран, вздремнувший после обеда, или Гюльбешекер. И тотчас донесут ханум. Поэтому я приложил палец к губам, а потом поманил Гюльджахан за собой на второй этаж.
Она поднялась по лестнице, прошла в свою комнату, оставив дверь открытой, и села на тахту. Убедившись, что Имран спит, а Гюльбешекер все еще в саду, я подошел к двери в комнату Гюльджахан и остановился на самом пороге, — войти в комнату, где находилась одна Гюльджахан, я не осмелился, чтобы не вызвать нареканий.
И рассказал все, что слышал: и о том, что девушек продают мужчинам, которые им в отцы годятся, и что женщины отныне должны сами решать свою судьбу.
Девушка слушала меня внимательно, и только побледневшее лицо и плотно сжатые губы выдавали ее волнение. Я кончил говорить, а она не произнесла ни слова.
— Слушай! — разозлился я. — Почему ты молчишь? Ты мне вот что скажи: тебе хоть немножечко нравится этот Кербелаи Аждар?
Готовая расплакаться, она отрицательно покачала головой.
— А ты хоть раз сказала тетке, что не хочешь за него выходить?
Она замотала головой и тихо заплакала.
— Теперь другие времена, — стал успокаивать я ее, — если ты не согласна, никто не имеет права тебя неволить! Ты слышишь, никто!
Она глубоко вздохнула, всхлипнула.
— Нам даже говорить с тобой долго нельзя, — проговорила она обреченно, — и тебе стоять тут тоже. Начнут болтать глупости… Вот-вот тебя позовет Имран или сюда поднимется Гюльбешекер.
— Хочешь, — не сдавался я, — отвезу тебя к твоему парню, а? Или куда скажешь!.. Прошу тебя, только не плачь! Ты мне как сестра! Я ведь знаю, за что Кербелаи Аждар приносит ханум драгоценности!.. Это же настоящая сделка! Он хочет купить тебя!
Плечи девушки дрожали, она уткнулась носом в подушку и расплакалась. А я продолжал:
— Теперь все зависит от тебя! Сегодня же заяви тетке, что ты не согласна и не пойдешь за него!
Сквозь всхлипывания до меня донеслось:
— Я сама не знаю, как мне поступить.
— Я же сказал тебе, что делать! Соберись с силами. Тебе решительности не хватает —
